Проштудировав книгу «А. Г. Шнитке. Беседы, выступления, статьи», мы выбрали из неё несколько ярких фрагментов, в которых великий композитор XX века, нетривиальный мыслитель и несомненный гений Альфред Шнитке размышляет о наступлении иррациональной эпохи «четвертой культуры», ежедневном выборе «быть или не быть», «неоконченности» человека, необходимости ошибок в творчестве, «компьютерном мире» и «урезанной» действительности.

Однажды Светлов с приятелем выбрались из ресторана Центрального дома литераторов далеко за полночь. Стоят на Герцена, поддерживая друг друга, чтоб не упасть — ловят такси. А погода мерзкая — снег, дождь, грязь!.. И все такси, как назло, мимо, мимо... И Светлов, еле ворочая языком, удивленно посетовал: «Ста’гик, смот’ги; такая темень — как они видят, что мы ев’геи!»

Большинство из нас сегодня знают Федора Ивановича Тютчева как автора замечательных стихов, а ведь он дослужился до чина тайного советника, был дипломатом и превосходным публицистом, а еще и признанным острословом.

Воспоминания о том, как шутил, веселился и хохотал поэт, придумавший машинку для предотвращения шуток — впрочем, негодную

Несмотря на устоявшийся миф о Мандельштаме как о замкнутом и тяжелом в общении  , обособленном ото всех «борце за свободу», в бытовой жизни, в кругу близких ему людей, он был удивительно веселым человеком, готовым едва ли не в любую минуту либо рассмешить собеседника до слез, либо со­гнуться от хохота. К сожалению, большая часть его шуток так никогда и не была записана, но особое чувство юмора Мандельштама запомнилось почти всем его близким знакомым. Георгий Иванов и вовсе заявлял: 

Октябрь был на редкость холодный, ненастный. Тесовые крыши почернели.

Спутанная трава в саду полегла, и все доцветал и никак не мог доцвесть и осыпаться один только маленький подсолнечник у забора.

Над лугами тащились из-за реки, цеплялись за облетевшие ветлы рыхлые тучи. Из них назойливо сыпался дождь.

По дорогам уже нельзя было ни пройти, ни проехать, и пастухи перестали гонять в луга стадо.

Пастуший рожок затих до весны. Катерине Петровне стало ещё труднее вставать по утрам и видеть все то же: комнаты, где застоялся горький запах нетопленных печей, пыльный «Вестник Европы», пожелтевшие чашки на столе, давно не чищенный самовар и картины на стенах. Может быть, в комнатах было слишком сумрачно, а в глазах Катерины Петровны уже появилась тёмная вода, или, может быть, картины потускнели от времени, но на них ничего нельзя было разобрать. Катерина Петровна только по памяти знала, что вот эта — портрет ее отца, а вот эта — маленькая, в золотой раме — подарок Крамского, эскиз к его «Неизвестной». Катерина Петровна доживала свой век в старом доме, построенном ее отцом — известным художником.

Иван Бунин, 1915 г.
© Г. В. Трунов / ГМИИ им. А.С. Пушкина / Getty Images

ДЕВЯНОСТО ЛЕТ НАЗАД БЫЛИ ВПЕРВЫЕ ОПУБЛИКОВАНЫ ЗНАМЕНИТЫЕ ДНЕВНИКИ ИВАНА БУНИНА
текст: Павел Матвеев

В дневнике Ивана Бунина за конец лета — осень 1917 года помимо бесконечных, изо дня в день повторяющихся описаний окружающих его красот природы увяданья — всех этих жемчужных росистых утр, облетающих с дубов и кленов зеленовато-бурых и охристых листьев, оранжевых осинников на ближних пригорках и темнеющих вдалеке ельников, таинственно мерцающих в непостижимой выси лучезарных звезд и наполняющих сад розовым светом зорь, — в этом дневнике то и дело появляются свидетельства стремительно нарастающего в России хаоса и бардака, распада государственности как таковой:
«Бунт в Егорьевске Рязанской губернии по поводу выборов в городскую думу, поднятый московским большевиком Коганом, — представитель совета крестьянско-рабочих депутатов арестовал городского голову, пьяные солдаты и прочие из толпы убили его. Убили и товарища городского головы» (4 августа); «Большевики опять подняли голову» (21 августа); «В газетах — ужас: нас бьют и гонят, наши части самовольно бросают позиции» (23 августа). [1]

Горькая доля репетиторов в исполнении Фонвизина, профессиональное выгорание педагога по версии Толстого, груз бумажной работы, подмеченный Чеховым.

Литературные произведения — то самое зеркало, на которое пенять нельзя. Образы и декорации, мастерски отрисованные талантливыми современниками, многое расскажут внимательному читателю о людях, их взаимоотношениях, особенностях эпохи и ценностях, проверенных временем.

Мы выбрали несколько образов, связанных с учительской практикой, из произведений тех писателей, кого проходят в школе и благополучно забывают после ее окончания. Эти отрывки, может статься, не только воскресят неоднозначные воспоминания из собственного школьного детства, но и пробудят интерес к классике русской литературы.

Десять мемуаров, которые помогут понять эпоху Блока и Дягилева лучше, чем сто литературоведческих статей

Владислав Ходасевич. «Некрополь»

Мемуары Владислава Ходасевича «Некрополь» как нельзя лучше подходят для первого ознакомления с культурой Серебряного века. Выверенный баланс между выбранными персонажами, событийной логикой, четкостью наблюдений и честность изложения позволяют назвать их своеобразным учебником по эпохе начала ХХ века. Вместе с тем Владислава Ходасевича справедливо называют очень желчным человеком: жесткие характеристики, на которые он не скупится, сперва потрясают («Из жизни своей она [Нина Петровская] воистину сделала бесконечный трепет, из творчества — ничего»; «Он [Брюсов] не любил людей, потому что прежде всего не уважал их»; «Только с началом войны, когда Муни уехал, я стал понемногу освобождаться из-под его тирании»; «История Есенина есть история заблуждений» и так далее), но к концу эссе становится очевидно, что сложно найти более точное определение для жизни этих героев, чем в «Некрополе».

В главе о Горьком Ходасевич вспоминает диалог, состоявшийся после прочтения эссе о Брюсове:

«Жестоко вы написали, но — превосходно. Когда я помру, напишите, пожалуйста, обо мне.
— Хорошо, Алексей Максимович.
— Не забудете?
— Не забуду».