Монологи - Николай Петров

Есть артисты, чье имя, как магнит, притягивает публику, – достаточно объявить о предстоящем концерте. К таким счастливчикам, безусловно, относится народный артист России, профессор Николай Петров.

Залы, филармонии, оркестры соревнуются за благосклонность музыканта, за право “заполучить” его на эстраду – успех и аншлаг всегда гарантированы.

И так – в течение 45 лет, с того момента, как молодой пианист триумфально завоевал звания лауреата престижных международных конкурсов: имени Вэна Клайберна в Форт-Уэрте и имени Королевы Елизаветы в Брюсселе.

В своем творчестве Николай Петров стремится “дойти до самой сути”, охватив в своих концертных программах практически все стили и жанры. Свыше полусотни программ и концертов с оркестром – артист постоянно ищет новые темы, реализует дерзкие идеи, увлекая в свой мир слушателей.

Не менее важна гражданская позиция музыканта, выступающего яростным противником всякой морально-нравственной нечистоплотности. В дни юбилея, отмечая свое 65-летие, Николай Петров согласился ответить на вопросы газеты “Культура”.

– Николай Арнольдович, вы учились в Московской консерватории в то время, когда там работала целая плеяда выдающихся профессоров: Генрих Нейгауз, Александр Гольденвейзер, Яков Флиер, Яков Зак…

– Сейчас существует омерзительная мода – поливать помоями своих учителей. И даже есть такой грустный анекдот, что “самым счастливым учителем на земле был Иисус Христос, потому что его предал только один ученик”. В нарушение этой традиции скажу, что Якова Израилевича Зака я всегда считал вторым отцом, обожал, и каждое его слово было для меня чрезвычайно важным.

Наши отношения были значительно шире, чем просто формальное общение педагога и ученика, и если я что-то из себя представляю, то это – его заслуга. Хотя я не умаляю достоинств моей любимой учительницы Татьяны Евгеньевны Кестнер, у которой я постигал азы фортепианного искусства в ЦМШ.

Хотел бы вспомнить еще Илью Романовича Клячко – очень интересного человека и музыканта, у которого занимался один год, когда болела Татьяна Евгеньевна. Я чувствовал себя совершенно ошеломленным, так как Илья Романович был профессором консерватории, и я, школьник, перешагнув ступеньку, попал в иной мир общения.

Что касается уроков Якова Израилевича, то они выходили за рамки просто освоения музыкального произведения – он был феноменальным эрудитом, каких мало. Из своих немногочисленных поездок он привозил альбомы по искусству, в его квартире стены были заставлены стеллажами с пластинками, и он обижался, когда я называл их коллекцией.

“Это моя жизнь, я этим живу”,

– говорил Зак. Так что общение с этим выдающимся человеком, несомненно, сделало меня значительно более образованным, чем если бы я не был его учеником.

Добрым словом хотел бы вспомнить покойного Мишу Межлумова, ассистента Якова Израилевича, который со мной много занимался и помогал в подготовке к Конкурсу Клайберна. Тогда сложилась авральная ситуация: узнали, что будет этот конкурс, надо было срочно кого-то послать от СССР, и порекомендовали меня. Времени оставалось немногим более трех месяцев, а программа – безразмерная, с сочинениями американских авторов, камерными опусами.

Кстати, Яков Израилевич тогда совершил, на мой взгляд, подвиг. Он по своей инициативе пошел в Министерство культуры и добился, чтобы меня и Мишу Межлумова командировали в Ригу. Режим был жесткий: мы с Мишей репетировали в Рижской филармонии каждый день, а через день ездили к Якову Израилевичу в Дубулты, где он, потратив весь свой отпуск, работал со мной над конкурсной программой. Это, безусловно, деяние. Сейчас же понятие жертвенности, обязательства перед своими учениками, к сожалению, затухло полностью.

– А вы способны на такое?

– Способен. Полгода я занимался с одним талантливым пианистом, готовя его к Международному конкурсу в Больцано. Он жил у меня дома, мы с женой его одели-обули, водили по врачам, случалось, что я даже свои поездки из-за этого срывал. Потом на него написали донос, и мне пришлось пойти в выездной отдел ЦК, скандалить, что если его не выпустят, то я тоже не поеду в жюри.

– Многие российские музыканты, не выдерживая прессинга властей, уезжали из России. У вас, артиста с международным именем, не было такой мысли?

– С 1978 года по 1982 год я пережил тяжелый период, будучи невыездным. Я не пошел на одну гнусную антисемитскую провокацию Госконцерта и поплатился, хотя не представлял, что буду абсолютно вычеркнут из гастрольной жизни. От эмиграции меня спасла только привязанность к моему дому на Николиной Горе – моей малой родине. Мне невыносимо было думать, что там поселится какой-нибудь партийный чиновник и будет топтать ногами землю, в которую я буквально вложил свою душу.

– Как же вам удалось преодолеть этот беспредел Госконцерта?

– Благодаря случаю. Тогдашний министр культуры Петр Нилович Демичев пришел ко мне на концерт и поинтересовался, как мои дела. Я ответил, что в течение пяти лет меня убивает директор Госконцерта, не выпуская за границу. Демичев ответил:

“С этим молодцом мы справимся!”

Куда-то позвонил, и на следующий день меня пригласили в Госконцерт: на том столе, где раньше лежала кипа отказов на Петрова, теперь находилась такая же гора предложений.

– Поговорим о ваших репертуарных пристрастиях. В течение последних сезонов вы часто выступаете в фортепианном дуэте с Александром Гиндиным.

– Это – талантливейший пианист, с которым мы переиграли большую часть концертов для двух роялей, множество камерных сочинений: от Моцарта до “Весны священной” Игоря Стравинского в авторском переложении для двух фортепиано.

– Было время, когда вы много обращались к музыке композиторов XX века: записали все сонаты Прокофьева, играли сочинения Арама Хачатуряна, Родиона Щедрина, Андрея Эшпая. Но в последние годы вы, скорее, негативно высказываетесь о творчестве ныне живущих композиторов.

– Действительно, мне приходилось играть достаточно много современной, даже авангардной музыки. И за эти годы я сформулировал для себя два основных принципа. По моему мнению, музыка может обойтись без целого ряда составных частей – не иметь тональности, размера, формы, – но в ней должна присутствовать эмоция. Без нее музыка мертва.

Когда мне попался в руки Фортепианный концерт болгарского композитора Минчева, в партитуре которого значились синтезаторы, я с удовольствием его выучил и много играл. Так как Концерт переполнен эмоциями, несмотря на самый авангардный язык.

Другое требование: необходимо, чтобы я мог отличить хорошее исполнение от плохого, как это возможно в случае с произведениями Бетховена или Шопена.

Если же партитура представляет собой набор схоластических звуков, то понять ее невозможно – критерии оценки отсутствуют, она становится просто бессмысленной. И ведь подобные опусы, построенные на взвизгах, завываниях – чудовищная, раздражающая музыка, – написаны зачастую, казалось бы, милыми, интеллигентными людьми. Разумеется, я говорю только за себя, и если кому-то это нравится – на здоровье. Оставим каждому свои пристрастия.

– Быть может, нынешние композиторы стремятся таким образом отразить некоторые стороны жизни сегодняшнего дня?

– Они не останутся в истории. Я вывожу некоторые догмы: скажем, долговечность создателя определяет день его биологической смерти. Если его сочинения пережили его земное существование, значит, они имеют художественную ценность. Можно назвать многих советских классиков, имена которых при жизни “гремели”, а теперь, в лучшем случае, из всего наследия звучат одно-два сочинения, и то в дни юбилея.

Хорошая музыка композиторов начала XX века – Мосолова, Рославца – практически не играется, несмотря на то, что там есть интересные вещи. Почему? Вероятно, их творчество вторично.

– Вернемся к конкурсной теме. Вы упомянули Международный конкурс Клайберна. Расскажите об этом артисте – легенде XX века.

– Он – милейший человек, добрый, искренне обожает Россию. Мы с ним очень хорошо знакомы, начиная как раз с его конкурса в Форт-Уэрте 1962 года, несколько раз пересекались во время моих американских гастролей, встречались в Москве, когда Клайберн приезжал с концертами.

Мне очень обидно, что он не смог вынести бремя славы, восторг слушателей. Думаю, что те тысячи концертов, которые он играл в 1962 – 1963 годах, повлияли на него негативно, его глаз “замылился”, как говорят иногда о снайперах. Он потерял те хрупкость, изысканность, изящество, которые отличали его игру.

Последние разы, когда Клайберн приезжал в Россию, он выглядел на эстраде агрессивным, угрюмым. Но это заметно профессионалам, а широкая публика была счастлива. На его последний концерт в Большой зал консерватории пришли бабушки, которые в 1958 году, во время Первого конкурса имени Чайковского, были молоденькими девушками. Они тогда в него влюбились, и как бы он ни играл сейчас, они все равно слушали его с восторгом, видя в нем прежнего кумира.

– Вы неоднозначно относитесь к музыкальным состязаниям, неоднократно выступали против коррупции, в частности, на том же Конкурсе имени Чайковского. И тем не менее постоянно участвуете как член жюри самых известных конкурсов. Нет ли здесь противоречия?

– Отнюдь. Если я имею возможность каким-то образом изменить эту порочную систему, то только лично борясь с ней.

Давным-давно считаю, что необходимо собирать экстренное совещание Федерации международных конкурсов и что-то предпринимать. Ведь если посмотреть имена победителей крупнейших европейских конкурсов за последние 20 лет – в Брюсселе, Лидсе, Варшаве, – то выяснится, что 80 процентов фамилий нам неизвестны. Им рукоплескали, превозносили их талант, а спустя год-два они оказывались в провинциальных колледжах в маленьких городках, фактически прозябая в безвестности.

Подобная ситуация прекрасно описана в книге Нормана Лебрехта “Кто убил классическую музыку”. Подчеркну, что сейчас гораздо более серьезное значение приобретает система творческих рекомендаций. Мнение Зубина Меты или Даниэля Баренбойма стоит значительно больше, чем победа на конкурсе. И можно назвать достаточное число достойных музыкантов, которые попали на большую эстраду без прохождения этой ужасной конкурсной мясорубки.

– Вы неоднократно высказывались за сокращение приема на фортепианные факультеты консерваторий.

– Разумеется, ведь у нас совершенно неуместное число пианистов, причем хороших! Они рыскают по всему свету и, обладая даже самыми престижными премиями, зачастую не имеют ничего.

Мне было так горько, когда я узнал, что мой бывший студент, получивший “пятерку” на выпускном экзамене в Московской консерватории, сейчас торгует мужскими костюмами. Это ужасно! Жалко и свой, и его труд.

Считаю, что необходимо не просто меньше принимать пианистов, но расширять прием на оркестровые специальности: в оркестре 60 человек струнных, 25 – 30 – духовиков, и только один рояль. А у нас в Московской консерватории 48 педагогов по фортепиано! В каждом классе – 10 – 15 человек. И так не только в Москве, но и в регионах.

– Знаю, что вы только что вернулись из Израиля, где работали в жюри очень крупного Международного конкурса имени Артура Рубинштейна. Ваши впечатления?

– В этом году мне пришлось трижды заниматься судейством: на конкурсах имени Маргариты Лонг, имени Чайковского и на Конкурсе имени Рубинштейна, где были предприняты исключительные меры предосторожности, чтобы избежать тенденциозности, непорядочности, жульничества, сговора и прочих малоприятных явлений.

Мы даже не знали, откуда участники. Единственная информация – место последнего образования. Так что все морально-этические нормы были соблюдены.

– Были ли интересные конкурсанты?

– Прямо на первый тур приехал сонм очень сильных пианистов, я даже был в некотором затруднении: за два дня до окончания первого тура в моем блокнотике было поставлено 16 плюсов возле фамилий возможных кандидатов на второй тур. И далее такая ситуация сохранялась, так что приходилось резать буквально “по живому”.

Правда, финал соревнования оказался слабее, особенно по сравнению с шикарным началом. К сожалению, подобная ситуация свойственна многим конкурсам. Ребята учат программы в основном к первому – второму турам, не рассчитывая пройти в финал, а когда удача им улыбается, то времени на достойную подготовку уже не остается.

Тем не менее музыкантские открытия на конкурсе, безусловно, были. Быть может, не суперранга, как три года назад, когда победил Александр Гаврилюк – артист Богом данный, обладающий и умом, и аристократичностью, и потрясающей виртуозностью.

Но на этот конкурс приехала из Грузии замечательная пианистка Хатия Бунитиашвили, которая теперь, по приглашению Олега Майзенберга, продолжит свое обучение у него в Вене. В ее исполнении Соната Листа и “Крейслериана” Шумана запомнились надолго своей мощью, музыкальностью, фантазией. В будущем году Хатия, надеюсь, сможет выступить в моем персональном филармоническом абонементе “Николай Петров приглашает…” Верю, что московская публика оценит ее по достоинству.

– Вы также приглашаете ярких молодых музыкантов на свой Фестиваль “Кремль музыкальный”. Откуда черпаете кадры?

– Из самых разных источников. Например, я провожу в Израиле мастер-классы “Тель хай”, проходящие в Негевской пустыне, в Галилее, куда со всего мира приезжают отменные музыканты и педагоги. Там я “открыл” Ярона Кольберга, Алона Голдстайна, фортепианный дуэт “Силвер – Гарбург” и других, выступавших на моем фестивале и в моем абонементе в прошлом году.

Также смотрю французский музыкальный телеканал “Меццо” – неисчерпаемый родник информации. Несколько лет назад я услышал по “Меццо” феноменального контратенора Филиппа Ярусского и потом разыскал его через Интернет. Его концерты в Большом зале консерватории и в Кремле стали незабываемым событием. Сейчас пытаюсь найти одну феноменальную испанскую гитаристку, чтобы также пригласить в будущем году на фестиваль.

– Вы настолько продвинутый пользователь Интернета?

– Совсем нет. Этим занимается дочь Евгения, которая успешно возглавляет мой фонд, занимается Фестивалем “Кремль музыкальный”, блистательно знает компьютер, несколько иностранных языков.

– Ваша дочь не продолжила музыкальную династию?

– Она занималась в ЦМШ, потом окончила Мерзляковское училище, но, к счастью, не пошла по этой стезе и очень помогает мне в реализации творческих проектов. Вообще же мое мнение, что предназначение женщины – быть хранительницей очага, спутницей жизни.

Она может работать, но не ради заработка на жизнь – это задача мужчины, а лишь тогда, когда это приносит ей славу, удовлетворяет амбиции.

– Вы объездили весь мир. Куда бы вам хотелось вернуться?

– Мои любимые уголки – Дания, юг Германии, обожаю итальянские горы, запад Канады, теплую Грецию. А что касается музыкантских впечатлений, то сюрприз вас может настичь там, где вы этого совсем не ждете. В каком-нибудь маленьком городке Финляндии или Японии, которых и на карте-то нет, приходилось попадать в такие залы, что дух захватывало.

– А в России такие сюрпризы возможны?

– Конечно. Например, в Твери уютный, с великолепной акустикой зал на 300 мест. Я вообще обожаю эту филармонию. Там настоящий хозяин – Володя Боярский, организовавший роскошную студию звукозаписи с современнейшей аппаратурой, купивший прекрасные рояли. Хотя по стране больших концертных залов, конечно же, не хватает.

– Вот вы входили в Совет по культуре при Президенте РФ. Удавалось что-то решить, в частности, и этот наболевший вопрос с залами?

– Откровенно говоря, результаты скромные. При Борисе Ельцине Совет по культуре был профанацией; во Владимире Владимировиче Путине мы увидели компетентного и правильно реагирующего на наши проблемы человека, и были случаи, когда после обсуждения на совете происходили какие-то подвижки.

– Николай Арнольдович, вы много сил отдаете общественной деятельности: Благотворительный фонд, поддерживающий молодых музыкантов, фестиваль. Расскажите об Академии российского искусства, президентом который вы являетесь.

– Она создана в 1995 году по принципу французской Гонкуровской академии. Принцип этот очень простой: чувство взаимной приязни и уважения к делам и дарованиям друг друга.

Наша цель – объединить представителей разных ветвей единого древа искусства, потому что мы все сильно разрознены. Ведь посмотрите, в тот момент, когда Союз писателей или СТД лишают их домов, люди трясутся под одеялами – только бы их не задело! Уверен, что беды, которые повсеместно происходят в разных областях культуры, должны решаться сообща.

У истоков Академии российского искусства стояли Дмитрий Лихачев, Игорь Моисеев, Булат Окуджава. Среди действующих членов академии – Владимир Васильев, Катя Максимова, Петр Тодоровский, Фазиль Искандер, Елена Образцова, Святослав Бэлза, Павел Коган, Сергей Юрский и многие другие достойнейшие представители нашей культуры. Недавно мы приняли в академики Тиграна Алиханова, ректора Московской консерватории.

Среди заметных проектов академии – издательская деятельность, результатом которой стало появление уникального фолианта “Великая русская коллекция”, посвященного инструментам-раритетам из Госколлекции. Постоянно организуем выставки, вернисажи. Академия занималась организацией Музея Павла Кузнецова в Саратове и Музея Александра Дейнеки в Курске.

– При такой насыщенной жизни – исполнительство, педагогика, общественная деятельность – остается ли время для досуга? Есть ли у вас хобби?

– Я увлекался очень многими вещами, вплоть до карт, ночами просиживая за преферансом и покером. Потом настал черед сумасшедшего интереса к видео. Когда в России только стали появляться первые видеомагнитофоны, я привозил кассеты, обменивался с друзьями, устраивал у себя чуть ли не каждый день просмотры – своеобразный домашний кинотеатр. В моей коллекции находилось более трех тысяч фильмов!

А потом, с появлением в свободной продаже оригинальных фирменных кассет и DVD-дисков с этими фильмами, я все роздал. Лет 20 я покупал гжель, собрал около 800 предметов, так что уже некуда было ставить. Теперь я коллекционирую покой и подхожу к жизни по-ноздревски.

У меня красивая дача на Николиной Горе, я стараюсь жить и получать удовольствие от всех своих действий: от поездок, работы, еды. Признаюсь, что в душе я – обломовец. Мне в школе тяжело было писать сочинение про Илью Ильича, так как я очень любил этого персонажа романа Гончарова и не переносил баламута Штольца. Посмотрите, Обломов жил, чтобы никого не трогать, чтобы всем было хорошо, – и это замечательно.

– Ну это идеальная модель, а пока ваша жизнь подчинена достаточно жесткому графику – стоит посмотреть на столичные афиши, с которых не сходит ваше имя. Каковы ближайшие творческие планы?

– Мои планы на будущий год те же, что и пять, и десять лет назад. Концерты, записи дисков, организация фестиваля, педагогика… Открою вам мое самое заветное желание: как можно дольше и интереснее жить и иметь возможность постоянно общаться со своей любимой публикой.

Беседовала Евгения Кривицкая, газета “Культура”